Прекрасная дама, не знающая милосердия

Скажи, зачем ты, рыцарь, сник,
Бредёшь угрюм, как ночь?
Засох на озере тростник,
И снялись птицы прочь.

Какая боль с тобой срослась,
Всех болей тяжелей?
Плодами белка запаслась,
И убран хлеб с полей.

Чело лилейное хранит
Горячий след тоски,
И розы юные ланит
Роняют лепестки.

- Дитя мне встретить привелось
В полях, среди гвоздик.
Был долог шёлк её волос,
А взор был прям и дик.

Я сплёл прелестнице венок
И пояс из цветка.
Она, простёртому у ног,
Пеняла мне слегка.

Безмолвно поднял на коня
Я ту, что всех милей,
И долго песня для меня
Лилась среди полей.

Пучок корней в её руке
Был слаще всяких блюд.
На самом дивном языке
Услышал я: "Люблю!"

Я в грот вошёл за ней, бескрыл,
Была терпка слеза.
И поцелуями закрыл
Я дикие глаза.

Летели сны в кромешной тьме...
Мне снился сон о том,
Что я простёрся на холме
Холодном и пустом.

Там были принцы и пажи,
И каждый худ и слаб.
"Жестокой нашей госпожи
Теперь ты будешь раб!

Беги!" - с трудом шептали мне
Монархи впалым ртом.
И я очнулся на холме,
Холодном и пустом.

И с той поры душою сник,
Брожу, угрюм, как ночь,
Хотя давно увял тростник
И снялись птицы прочь.

Жестокая Дама, не знающая милосердия

 Я видел рыцаря –
Увы!, уж был он жив едва!,
Бледней чем лилии чело,
Тоской полны глаза.

Его спросил я : – Почему
Случилась с ним беда?
Уж птицы к югу подались,
Желтеет вкруг листва…

--Гулял я  средь лесов, долин,
Где  вереск густ цветёт,
И вдруг увидел лэди я,
Бредущую  с  Холмов.

Эльфийка, хрупкое дитя,
С волной волос до пят,
Бездонны тёмные глаза,
И странно-чужд их взгляд…

Тогда, ни слова не сказав,
Поднял её в седло –
Она взглянула мне в глаза,
И понял всё без слов.

Весь день мы вместе провели,
Бродили по лугам,
Она на странном языке
Шептала песнь цветам.

И улыбалась мне она,
Смотрела вновь в глаза,
И чудилось, что взгляд её
Подёрнула слеза…

Цветы душистые собрав,
Венок и пояс сплёл,
Короновал её в тот час,
Когда в росе весь дол.

А для меня она нашла
В янтарных сотах мёд,
Съедобных травок собрала,
Заботясь в свой черёд.

Под вечер на зелёный холм
Мы поднялись – и вдруг
Открылся сказочный нам грот,
Полуночный приют.

Мы оказались внутри скал,
А в милой – слёз прибой,
И поцелуями закрыл
Глаза я лэди той…

Я задремал, но тяжко сны
Давили мне на грудь,
И я не мог проснуться сам,
Не мог их оттолкнуть!

Мне призраки пришли во снах,
Неся душе испуг :
«Жестокой Дамы пленник ты!,
Войдёшь в наш тесный круг!»

С трудом я веки разомкнул:
Туман вокруг густой…
Та лэди, грот, и блеск долин –
Как будто сон пустой…

И одиноко я с тех пор
Брожу среди полей,
Хотя желта уже листва,
Далёк клик журавлей.

 В 1524 году итальянский писатель Луиджи да Порто в новелле "История двух благородных влюблённых" развивает тему, начало которой было положено Овидием в истории Пирама и Фисбы. Луиджи да Порто перемещает действие в Верону, где влюблются друг в друга Ромео и Джульетта, принадлежащие к враждующим домам - Монтекки и Каппеллетти. Новелла Луиджи да Порто несколько раз перерабатывалась в Италии, а потом этот сюжет попал и в Англию - в 1562 году Артур Брук написал поэму "Ромео и Джульетта". А в период между 1591 и 1595 годами была написана знаменитая трагедия Уильяма Шекспира "Ромео и Джульетта".

Прекрасной и милостивой госпоже Лючине Саворньяна

 
Давно уже в беседе с вами обещал я записать для вас одну не раз слышанную мною трогательную веронскую новеллу, и вот теперь пришло время изложить ее кратко, на немногих страницах, дабы обещанное мною не осталось пустым звуком. Да и к тому же мне, человеку несчастному, делами несчастных влюбленных, о коих повествует сия новелла, заниматься вполне пристало; и вполне пристало отослать ее к вашей добродетели, дабы вы, хотя и будучи известны среди прекрасных женщин, вам подобных, как мудрейшая, могли, прочитав ее, еще яснее понять, сколь рискованны и опасны любовные стези, сколь жалостна и гибельна доля несчастных влюбленных, ведомых Амуром. Охотно шлю я эти страницы вашей красе, пребывая в надежде, что, как я уже твердо про себя решил, станут они последним моим трудом в подобном роде и что отныне перестанет наконец строчить неумелое мое перо, дабы впредь не быть больше притчей во языцех. Вы же, пристань всех доблестей, красот и добродетелей, станьте таковой и для утлого челна моего воображения, который, хотя и обремененный невежеством, но подгоняемый Амуром, избороздил немало мелких поэтических вод, прежде чем ему, завершившему свои блуждания, настала пора убрать снасти, отдав паруса, весла и руль другим, кто с большим умением и под более счастливой звездой в том же море плавает, а самому спокойно причалить к вашему брегу. Примите же мою новеллу, госпожа, в сих одеждах, ей приличествующих, и прочтите ее благосклонно за прекрасную, по моему разумению, и столь жалостную фабулу, а также из снисхождения к кровному родству и той нежной дружбе, что связывают с вашей персоной того, кто пишет сии строки и с неизменным почтением вам себя препоручает.

Как вам, должно быть, ведомо, в начале моей юности, пока небо против меня еще не обратило всей силы своего гнева, предавался я ратному делу, следуя в том многим великим и доблестным мужам, и не один год подряд бывал на прекрасной вашей родине — Фриули, которую мне приводилось от случая к случаю посещать, разъезжая то по частному делу, то по службе. И при этом имел я обыкновение брать с собою в конные походы моего лучника, мужчину лет пятидесяти, сведущего в ратном деле и весьма приятного в обхождении. И, как почти все, кто происходит из Вероны (а родился он именно там), был этот человек по имени Перегрино очень говорлив. Не только храбрый и ловкий солдат, но и учтивый муж, пускался он чаще, чем то полагалось в его годы, в любовные предприятия, отчего, к доблести своей двойную доблесть добавляя, умел он складно и приятно рассказывать самые прекрасные истории из всех, какие мне когда-либо приходилось слышать, особливо те, в коих речь шла о любви.

Однажды выехал я из Градиски, где тогда квартировал, с этим лучником и двумя другими моими людьми и, помню, гонимый Амуром, направился в Удине пустынной дорогой, разбитой и выжженной в то время войной. Погруженный в свои мысли, далеко отъехав от других, оказался я рядом с названным Перегрино, который, как бы мысли мои угадывая, сказал:

— Уж не собираетесь ли вы вечно томиться тоской из-за того, что жестокая красавица, обманывая вас, мало вас любит? Хоть я и на себе самом познал, что давать советы легче, чем им следовать, все же я вам скажу: «Господин мой, тому особенно, кто, как вы, к воинскому делу причастен, не годится проводить много времени в темнице Амура,— столь плачевны итоги, к коим он нас почти всегда приводит, и столь опасны его пути. В доказательство чего я могу, если вам угодно, рассказать историю, приключившуюся в моем городе, дабы дорога не казалась нам такой унылой. И вы услышите рассказ о том, как двух благородных любовников постигла жалостная, жестокая смерть».

И как только я подал знак, что охотно готов его слушать, он начал так:

 — Во времена, когда Бартоломео Делла Скала, государь учтивый и гуманный, по своей воле ослаблял и натягивал бразды правления моей прекрасной родиной, проживали там, как слыхал о том еще мой отец, два благороднейших семейства, кои принадлежали к противным партиям и друг с другом жестоко враждовали,— одно именуемое Каппеллетти, а другое — Монтекки. От одного из них, как считают, и происходят те, что живут ныне в Удине, то есть мессер Никколо и мессер Джованни, именуемые Монтиколи из Вероны, откуда они когда-то переселились, захватив с собою лишь немногое из того, чем они владели в старину, прежде всего свою доброту и учтивость. И хотя я, читая кое-какие старинные хроники, встретился с этими двумя семействами, якобы стоявшими сообща за одну и ту же партию, я тем не менее передам вам эту историю так, как я ее слышал, ничего в ней не меняя.

Итак, как я сказал, проживали в Вероне при упомянутом государе вышеназванные благороднейшие семейства, богатые доблестными мужами и сокровищами, ниспосланными им в равной мере небом, природой и Фортуной. Между ними, как это часто бывает среди богатых семейств, царила по какой-то неизвестной причине жесточайшая вражда, из-за чего и с одной и с другой стороны погибло немало людей; но постепенно, как нередко случается в таких делах, то ли утомившись, то ли опасаясь гнева государя, которому их вражда была ненавистна, начали они, не идя открыто на мировую, воздерживаться от взаимных распрей и вести себя спокойнее, так что многие их люди даже стали друг с другом разговаривать. Когда наступило такое замирение, однажды, по случаю карнавала, в доме мессера Антонио Каппеллетти, считавшегося первым в своем семействе, давались большие празднества и днем и ночью, куда сходился почти весь город.

Однажды вечером, по обычаю влюбленных, которые не только в мечте, но и во плоти за своими возлюбленными неотступно следуют, куда бы те ни направились, пришел на это празднество вслед за своей дамой один юноша из рода Монтекки. Был этот юноша прекрасен собой, высок ростом, учтив и приятен. В маске, как и все другие, наряженный нимфой, привлекал он взоры всех как своей красотой, превосходившей красоту любой из пришедших туда женщин, так и своим неожиданным появлением в этом доме, и притом в ночное время. Но наибольшее впечатление произвел он на единственную дочь названного мессера Антонио, девушку необычайной красоты, выделявшуюся среди всех прочих упоительным своим обликом. Когда она увидела юношу, красота его с такой силой поразила ей душу, что от первой встречи их взглядов стала она как будто сама не своя. Он стоял один среди праздничного веселья, в стороне от всех, скромно и редко участвуя в танцах или беседах, и, завлеченный сюда Амуром, все время держался настороже, что очень огорчало девушку, ибо, как она слышала, был он по природе своей весел и сердечен.

После полуночи, когда празднество шло к концу, начался так называемый танец факела и шляпы, который и теперь еще исполняется в заключение праздников, когда кавалеры и дамы и дамы и кавалеры по своей прихоти друг друга поочередно выбирают. В этом танце кто-то увлек за собою нашего юношу и случайно подвел к влюбленной девушке. Справа от нее стоял благородный юноша, именуемый Меркуччо Гуерцио, чьи руки от природы всегда, и в июльскую жару, и в январскую стужу, оставались холодными, как лед. Как только Ромео Монтекки (ибо так звался наш юноша) приблизился к девушке слева и, как принято в танце, прекрасную ее руку в свою руку взял, тотчас же она сказала ему, желая, быть может, услышать в ответ его голос: «Благословен ваш приход ко мне, мессер Ромео». На что юноша, ее изумление заметив и сам изумленный ее словами, сказал: «Как это благословен мой приход?» А она ответила: «Да, благословен ваш приход сюда ко мне, ибо вы хоть левую руку мою согрели, пока Меркуччо мою правую застудил». Тогда он, несколько осмелев, добавил: «Если я моей рукой вашу руку согрел, то вы прекрасными своими глазами мое сердце зажгли». Девушка слегка улыбнулась, опасаясь, как бы ее с ним не увидели и не услышали, но все же сказала ему: «Клянусь вам, Ромео, честным словом, что здесь нет женщины, которая казалась бы мне столь же прекрасной, каким кажетесь вы». На что юноша, весь загоревшись, ответил: «Каков бы я ни был, я стану вашей красоты, если она на то не прогневается, верным слугою».

О рыцарь, что тебя томит?
О чем твои печали?
Завял на озере камыш,
И птицы замолчали.

О рыцарь, что тебя томит?
Ты изнемог от боли.
У белки житница полна,
И сжато поле.

Лицо увлажнено росой,
Измучено и бледно,
И на щеках румянец роз
Отцвел бесследно.

Я встретил девушку в лугах -
Прекрасней феи мая.
Взвевалась легким ветерком
Прядь золотая.

Я ей венок душистый сплел:
Потупившись, вздохнула
И с нежным стоном на меня
Она взглянула.

Я посадил ее в седло:
Ко мне склонясь несмело,
Она весь день в пути со мной
Мне песни пела.

И корни трав, и дикий мед
Она мне отыскала -
На чуждом, странном языке
«Люблю» сказала.

Она вошла со мною в грот,
Рыдая и тоскуя:
Закрыли дикие глаза
Четыре поцелуя.

И убаюкан — горе мне! -
Я был на тихом лоне,
И сон последний снился мне
На диком склоне.

Предстала бледная как смерть
Мне воинская сила,
Крича: — La Belle Dame sans Merci
Тебя пленила!

Грозились высохшие рты,
Бессильные ладони…
И я очнулся поутру
На диком склоне.

И вот скитаюсь я один
Без сил, в немой печали.
Завял на озере камыш,
И птицы замолчали.

Зачем здесь, рыцарь, бродишь ты
     Один, угрюм и бледнолиц?
Осока в озере мертва,
     Не слышно птиц.

Какой жестокою тоской
     Твоя душа потрясена?
Дупло у белки уж полно
     И жатва убрана.

Бледно, как лилии, чело,
     Морщины - след горячих слез.
Согнала скорбь со впалых щек
     Цвет блеклых роз.

Я встретил девушку в лугах -
     Дитя пленительное фей,
Был гибок стан, воздушен шаг,
     Дик блеск очей.

Я сплел венок. Я стройный стан
     Гирляндами цветов обвил,
И странный взгляд сказал: люблю,
     Вздох томен был.

И долго ехали в лугах
     Мы с нею на моем коне,
И голос, полный странных чар,
     Пел песню-сказку мне.

Понравились ей — дикий мед
     И пища скромная моя.
И голос нежный мне сказал -
     «Люблю тебя».

Мы в грот ее вошли. Там я
     Ее рыданья услыхал.
И странно дикие глаза
     Я целовал.

Там убаюкала затем
     Она меня - о, горе мне! -
Последним сном забылся я
     В покинутой стране.

Смертельно-бледных королей
     И рыцарей увидел я.
«Страшись! La Belle Dame sans Merci
     Владычица твоя!»

Угрозы страшные кричал
     Хор исступленных голосов.
И вот — проснулся я в стране
     Покинутых холмов.

Вот почему скитаюсь я
     Один, угрюм и бледнолиц,
Здесь по холмам… Трава мертва.
     Не слышно птиц.

"Ax, что мучит тебя, горемыка,
     что ты, бледный, скитаешься тут?
     Озерная поблекла осока,
     и птицы совсем не поют.

     Ax, что мучит тебя, горемыка,
     какою тоской ты сожжен?
     Запаслась уже на зиму белка,
     и по житницам хлеб развезен.

     На челе твоем млеет лилея,
     томима росой огневой,
     на щеке твоей вижу я розу,
     розу бледную, цвет неживой..."

     Шла полем Прекрасная Дама,
     чародейки неведомой дочь:
     змеи - локоны, легкая поступь,
     а в очах - одинокая ночь.

     На коня моего незнакомку
     посадил я, и, день заслоня,
     она с чародейною песней
     ко мне наклонялась с коня.

     Я сплел ей запястья и пояс,
     и венок из цветов полевых,
     и ласкалась она, и стонала
     так нежно в объятьях моих.

     Находила мне сладкие зелья,
     мед пчелиный и мед на цветке,
     и, казалось, в любви уверяла
     на странном своем языке.

     И, вздыхая, меня увлекала
     в свой приют между сказочных скал,
     и там ее скорбные очи
     поцелуями я закрывал.

     И мы рядом на мху засыпали,
     и мне сон померещился там...
     Горе, горе! С тех пор я бессонно
     брожу по холодным холмам;

     королевичей, витязей бледных
     я увидел, и, вечно скорбя,
     все кричали: Прекрасная Дама
     без любви залучила тебя.

     И алканье они предрекали,
     и зияли уста их во тьме,
     и я, содрогаясь, очнулся
     на этом холодном холме.

     Потому-то, унылый и бледный,
     одиноко скитаюсь я тут,
     хоть поблекла сырая осока
     и птицы давно не поют.

Зачем, о рыцарь, бродишь ты
Печален, бледен, одинок?
Поник тростник, не слышно птиц,
И поздний лист поблек.

Зачем, о рыцарь, бродишь ты,
Какая боль в душе твоей?
Полны у белок закрома,
Весь хлеб свезен с полей.

Смотри: как лилия в росе,
Твой влажен лоб, ты занемог.
В твоих глазах застывший страх,
Увяли розы щек.

Я встретил деву на лугу,
Она мне шла навстречу с гор.
Летящий шаг, цветы в кудрях,
Блестящий дикий взор.

Я сплел из трав душистых ей
Венок, и пояс, и браслет
И вдруг увидел нежный взгляд,
Услышал вздох в ответ.

Я взял ее в седло свое,
Весь долгий день был только с ней.
Она глядела молча вдаль
Иль пела песню фей.

Нашла мне сладкий корешок,
Дала мне манну, дикий мед.
И странно прошептала вдруг:
"Любовь не ждет!"

Ввела меня в волшебный грот
И стала плакать и стенать.
И было дикие глаза
Так странно целовать.

И убаюкала меня,
И на холодной крутизне
Я все забыл в глубоком сне,
В последнем сне.

Мне снились рыцари любви,
Их боль, их бледность, вопль и хрип:
La belle dame sans merci
Ты видел, ты погиб!

Из жадных, из разверстых губ
Живая боль кричала мне,
И я проснулся - я лежал
На льдистой крутизне.

И с той поры мне места нет,
Брожу печален, одинок,
Хотя не слышно больше птиц
И поздний лист поблек.

O what can ail thee, knight at arms,
     Alone and palely loitering?
The sedge has wither'd from the lake,
     And no birds sing.

O What can ail thee, knight at arms,
     So haggard and so woe-begone?
The squirrel's granary is full,
     And the harvest's done.

I see a lily on thy brow
     With anguish moist and fever dew,
And on thy cheeks a fading rose
     Fast withereth too.

I met a lady in the meads,
     Full beautiful, a fairy's child;
Her hair was long, her foot was light,
     And her eyes were wild.

I made a garland for her head,
     And bracelets too, and fragrant zone;
She look'd at me as she did love,
     And made sweet moan.

I set her on my pacing steed,
     And nothing else saw all day long,
For sidelong would she bend, and sing
     A fairy's song.

She found me roots of relish sweet,
     And honey wild, and manna dew,
And sure in language strange she said—
     I love thee true.

She took me to her elfin grot,
     And there she wept, and sigh'd full sore,
And there I shut her wild wild eyes
     With kisses four.

And there she lulled me asleep,
     And there I dream'd—Ah! woe betide!
The latest dream I ever dream'd
     On the cold hill's side.

I saw pale kings, and princes too,
     Pale warriors, death pale were they all;
They cried—"La belle dame sans merci
     Hath thee in thrall!"

I saw their starv'd lips in the gloam
     With horrid warning gaped wide,
And I awoke and found me here
     On the cold hill's side.

And this is why I sojourn here,
     Alone and palely loitering,
Though the sedge is wither'd from the lake,
     And no birds sing.